Падение Лужкова и наше политическое будущее

Дмитрий Фурман

См. тж. интервью Дмитрия Фурмана журналу Forbes.

Отставка Лужкова, «харизматического» московского мэра, когда-то чуть ли не претендента на президентство, прошла очень спокойно. «Единая Россия», одним из лидеров которой Лужков считался, взяла под козырек и заступаться за мэра не стала. Только несколько человек с относительно независимым положением, вроде Кобзона, поддержали добрыми словами попавшего в опалу друга. Да коммунисты, проголосовав в Московской городской Думе против Собянина, придали операции легкий демократический флер – без них все выглядело бы совершенно по-советски. Всесильный московский мэр оказался бессилен. Сейчас о нем уже почти забыли.

Лужков – человек 1990-х годов. Генезис его власти и его психология – не совсем бюрократические. Он всегда подчеркивал свои индивидуальность и независимость. Но в ходе путинской централизации он был включен в бюрократическую властную вертикаль, положение в которой определяется только волей начальства. Сила и значение личности Лужкова, как и предпринимательский гений его жены, были мифами, в которые верил и он сам. (Все большие начальники – сильные личности, и у очень многих из них жены – талантливые предприниматели. Это как бы функции положения во властной вертикали.) Сейчас лужковские мифы развеялись, и скорее всего скоро исчезнет и состояние его жены.

Но я думаю, что такой же миф, только более сложный и больших «масштабов», – сила Путина. Громадная власть Путина бесспорна, и очень многие уверены, что он, а не Медведев истинный хозяин страны. Но при этом никто не задает вопрос, на чем основаны его власть и сила.

На лидерстве в «Единой России»? Но «Единая Россия» – это просто оформленная как партия бюрократия, которая по сути своей не может открыто сопротивляться ясному приказу сверху. Лужков тоже был одним из ее лидеров. Но у нее не лидеры, а начальство.

На том, что наверху везде – назначенные Путиным и преданные ему люди? Но вся московская иерархия была назначена Лужковым и предана ему, пока он был мэром. А сейчас предана Собянину.

На мафиозно-корпоративной лояльности работников КГБ-ФСБ? Но больше ли она, чем мафиозно-корпоративная лояльность московской бюрократии? И не романтический ли миф эта корпоративная лояльность? Заговор ФСБ для возвращения Путина к власти – это для любителей детективов.

На популярности в народе? Но если вычесть из этой популярности российское «начальстволюбие», много ли останется? Лужков ведь тоже был популярен. Кроме того, эта популярность могла бы что-то значить лишь в совершенно фантастической ситуации участия Путина в реально альтернативных выборах против Медведева. Таким образом, все независимые от позиции во властной вертикали источники путинской власти очень сомнительны.

Власть Путина зависит прежде всего от порядочности и лояльности Медведева к нему и к их личным тайным договоренностям, заключенным при передаче президентского поста, и особенно от того, что до сих пор не ясно, не входит ли в них возвращение Путина в 2012 году. Если входит, значит, Медведев – ширма, а настоящий, но тайный президент и сейчас Путин. Но стоит Медведеву ясно сказать, что он намерен быть президентом и после 2012 года, и у Путина останется лишь нормальная власть премьера-назначенца. А если его затем заменят хотя бы «хорошо показавшим себя в Москве» Собяниным, то нужна будет твердая воля президента, чтобы не допустить появления на телеэкране фильмов о Путине вроде тех, которые мы видели о Лужкове и Лукашенко. А через месяц все успокаивается, и о Путине забывают. (О Лужкове забыли через неделю.)

Именно о такой перспективе мечтает сделавшая ставку на Медведева и его «модернизацию» часть нашей элиты. И перспектива эта, конечно, лучше перспективы возвращения Путина и вместе с ним уходящего «духа нулевых годов». Но ничего особенно хорошего в ней нет.

Наша политическая отсталость, вновь и вновь воссоздаваемый авторитаризм нашего политического устройства неразрывно связаны с русской способностью сразу, всем скопом бросать поверженную власть и переходить к ее травле и преданному служению новой. Это черта бюрократической психологии, из-за длительного доминирования бюрократии в нашем обществе ставшая национальной. Именно та легкость, с которой советские коммунисты оставили КПСС и советскую власть и перешли к служению новой, демократической, вела к авторитарному перерождению демократии, ибо в новую систему они перенесли свои старые и худшие привычки. С демократией получилось, как в любимом Путиным дзюдо, – она могла бы победить, если бы встретила сопротивление. Но она натолкнулась на пустоту. И то, что «демократами» стали все-таки не совсем все, и то, что осталась небольшая КПРФ, способствовало сохранению у нас элементов демократии и политического плюрализма. Для демократии нужно не столько идеологическое принятие демократических ценностей, которое может быть не более глубоким и искренним, чем принятие членами КПСС коммунистических, сколько наличие общества, состоящего из уважающих себя людей, не перебегающих сразу же к новому начальству и способных, если нужно, отстаивать свои взгляды и противостоять власти.

Поэтому, если преданность бюрократии и народа Путину полностью сменится преданностью Медведеву, это будет означать, что ничего не изменилось. Просто холопы перешли от одного хозяина к другому и приступили к работе по превращению его в копию своего предшественника. И напротив, оформление «путинизма» как самостоятельной и оппозиционной новой власти политической силы способствовало бы нашему демократическому процессу, как ему способствовало оформление КПРФ. Поэтому появляющаяся сейчас критика Медведева с «пропутинских» позиций, вроде дугинской, – это совсем не плохо. Теоретически она также могла бы помочь оформлению либеральной альтернативы и плюрализации нашего общества, как в свое время этому помог манифест Нины Андреевой. В ряду партий, из взаимодействия которых и постепенного принятия которыми общих правил игры вызревала бы наша демократия, законное место занимала бы партия «ностальгии по нулевым», отстаивающая централизацию, консерватизм нашей модернизации и суверенность нашей демократии.

К сожалению, эта самая хорошая перспектива почти нереальна. Значительно менее реальна, чем перспектива полного падения Путина и даже чем перспектива его возвращения. Легкость падения Лужкова, после которого не осталось никакой оформленной группы его приверженцев, тотальное перебегание московских единороссов и московских чиновников к новому начальству – миниатюрная модель самого вероятного нашего будущего.

Опубликовано в Независимой Газете от 24.11.2010
Оригинал: http://www.ng.ru/ideas/2010-11-24/5_luzhkov.html

Интервью Дмитрия Фурмана журналу Forbes.

Загадка Путина

В начале 1990-х политолог Дмитрий Фурман предсказал, что построить демократию в России с наскока не получится. Что он думает о будущем нынешней политической системы?

Владимир Федорин

В октябре 1991 года, через два месяца после августовского путча и приостановки деятельности КПСС, сотрудник Института США и Канады Дмитрий Фурман написал: «Демократия не господство партии «демократов»... Демократия — это борьба партий в рамках закона. Сейчас демократы оказались практически без оппозиций, ибо компартия распалась. Но если демократам оппозиция не нужна, то демократии она нужна как воздух». Девятнадцать лет назад это предостережение немногие воспринимали всерьез — в стране завершалась антикоммунистическая революция, которая, как считалось, закончится установлением демократии.

Сегодня это высказывание Фурмана больше не воспринимается как диссидентское. В современной политологии Россию вместе с республиками Средней Азии, Закавказья и Белоруссией относят к категории «гибридных» режимов, которые не являются переходным этапом от диктатуры к демократии, а имеют собственную динамику и специфические свойства. Фурман предпочитает называть такие системы «имитационными демократиями». В своей новой книге «Движение по спирали» он описывает эволюцию политических режимов на пространстве бывшего СССР. Есть ли у них будущее? Об этом Forbes спросил у самого автора.

— Когда вы пришли к выводу, что планомерное движение к демократии на советском пространстве невозможно?

— После августовского путча я понял, что с точки зрения демократизации дальше будет только хуже. В этом мнении я только укрепился после Беловежских соглашений.

— Вы расценивали роспуск СССР как точку невозврата, после которой победившие демократы уже не смогут отдать власть, так как будут опасаться за жизнь и свободу?

— Да. И я думал, что будет немножко хуже, чем оказалось на самом деле. Я думал, что путь к Путину мы пройдем быстрее. После 1991 года я уже не испытывал особенных политических разочарований.

В 1991 году существовал определенный веер возможностей, в котором прямой переход к демократии по типу польского или венгерского был, на мой взгляд, почти исключен.

С точки зрения демократизации, я думаю, лучшим вариантом было бы сохранение СССР лет на 10–15. И сохранение перестроенной и переименованной КПСС как одной из партий, возможно даже как партии-монополиста, но по типу Индийского национального конгресса — монополиста парламентского, которому противостоят очень разные и не могущие объединиться силы — ортодоксы-коммунисты, либералы-рыночники, разные сепаратисты... Это не было бы полноценной демократией с ротацией у власти политических сил, но в этот период страна привыкала бы к новым правилам игры, готовясь к дальнейшей демократизации. Главное — сохранилось бы поступательное движение, а не стремительный рывок и падение, за которым всегда следует деморализация.

— Академик Юрий Рыжов сказал мне про это 20-летие: можно было пройти этот период немного лучше, но могло быть и гораздо, гораздо хуже.

— Вариант, который реализовался, я думаю, в общем нормальный, естественный. И естественность его подтверждается тем, что по пути построения имитационной демократии на постсоветском пространстве пошли почти все — за исключением Прибалтики и отчасти Украины и Молдавии. Даже сюжеты повторяются одни и те же: уголовное преследование бывших соратников, избавление от нелюбимых парламентов, возникновение олигархов, борьба с олигархами…

— Вы пишете, что вариантов дальнейшего развития не так много, но многое зависит от личных действий и поступков политиков.

— В 1991 году от субъективного фактора зависело очень многое, но после 1991 года — значительно меньше.

В постсоветском историческом развитии было много развилок, но одну я считаю самой важной. Я имею в виду поступок Путина, который не остался на третий срок. С точки зрения логики системы этот поступок необъясним. Путин совершенно спокойно мог и должен был остаться. Запад бы не одобрил — и плевать на него. Сейчас Казахстан — председатель ОБСЕ, а чего они только ни делали со своей конституцией.

Я думаю, что поступок Путина был в какой-то мере обусловлен страхом оказаться в ряду стандартных президентов стран Третьего мира. Возможно, Путину просто хочется быть европейцем.

И все же это его личное, важное и смелое решение. Этот поступок несколько сдвинул нас с нормальной траектории. Сейчас мы страна не совсем типичная для имитационно демократических режимов. Тандем — явление довольно редкое, можно сказать уникальное. Нормальный путь для руководителей таких стран — это менять конституцию, пока у тебя остаются какие-то силы, а под конец — передать власть самому близкому тебе человеку. Путин не пошел по нормальному пути. И этим своим действием он открыл целую цепочку новых развилок, и не исключено, что создал некоторые возможности для некатастрофического перехода к демократии. Но это, конечно, очень зыбкие и смутные возможности.

— Почему в России не возникло сильных политических партий?

— Как вообще возникают политические партии? Должен существовать какой-то идеологический раскол. В начале 1990-х самый глубокий и важный раскол определялся отношением к советской власти, противостоянием победивших демократов и коммунистов.

Но если возникает ситуация, при которой невозможно дать оппозиции, то есть коммунистам, прийти к власти, демократы перестают быть партией. Они становятся просто властью.

Примерно такой же раскол был вообще во всех посткоммунистических странах, перешедших к демократии. Однако там бывшим коммунистам позволили прийти к власти. Демократы рвали на себе волосы, но выяснилось, что ничего страшного не произошло. У нас это было исключено абсолютно. А раз так, то какие партии могут возникнуть, если невозможно образование партий, возникших из самой жизни?

— У Франции переход от абсолютистской монархии к консолидированной демократии занял почти 200 лет. Когда, на ваш взгляд, вся эта переходная тряска закончится в России — в течение десятилетий, столетия?

— Переход в России идет уже второе столетие. В несколько иных формах, но мы видим такой же маятник, как во Франции. Ведь кто такие коммунисты? Это какой-нибудь французский революционер Бабеф, застрявший во власти на 70 с гаком лет.

Не думаю, что нынешний режим просуществует очень долго. Вы можете себе представить цепочку президентов, передающих друг другу власть в течение всего этого века? Я не могу.

— Какие факторы могут привести к дестабилизации: экономический кризис, раскол в элите?

— Режимы имитационной демократии слабы. У них нет идейной основы, они стыдливы и вынуждены юлить. В них идут процессы вырождения: в элиту попадают все более слабые люди. Власть все хуже понимает, что происходит в стране и вообще в мире. Совершенно поразительны реакции свергнутых постсоветских президентов — Акаева, Бакиева, Шеварднадзе. Им мерещатся заговоры, за которыми стоят американцы, русские, в общем, какие-то внешние силы. Они просто не могут себе представить, что народ против них. Бакиев, после того как его свергли, удивлялся: «Я только недавно проводил общенародное совещание, и все аксакалы выступали и говорили, как правильно я веду политику!»

Параллельно люди привыкают к более свободной системе, чем советская. Опросы показывают, что сейчас наличие оппозиции в России воспринимается как норма. Ее никто особенно не любит, за нее не голосуют, но она, по мнению граждан, должна существовать.

— На это есть возражение: кажущаяся слабость режима, открытость границ на самом деле способствуют его усилению, потому что недовольные просто уезжают на Запад, снижая градус протеста.

— Я не думаю, что свободная эмиграция с возможностью возвращения на родину так уж полезна режиму. Ведь эмигранты отправляют на родину не только денежные переводы, но и новые идеи, связи, опыт.