Невыдуманные истории

Невыдуманные истории, так или иначе связанные с моей учебой в московском инъязе

Олег Владимирович Николаев

В воскресенье я не смог пойти на празднование 70-летия переводческого факультета инъяза, потому что не успевал на самолет. А хотел рассказать вот это:

В мой первый день в инъязе на первую лекцию собрали весь первый курс факультета. Перед нами выступал заместитель декана переводческого факультета Олег Владимирович Николаев – человек заслуженный, скромный, замечательный. «Я хочу, чтобы вы сразу запомнили одну важную вещь», – сказал он. – «Наш институт – институт-школа. И к переводческому факультету это относится особенно. У нас нельзя, как в некоторых других вузах, появляться на занятиях от случая к случаю. Язык требует ежедневного труда. Будете ходить на занятия – станете хорошими переводчиками».

Надо сказать, что этот «постулат Николаева» я соблюдал. Как студент я был, конечно, не безгрешен, но лекции и занятия не пропускал. На втором курсе, когда занятия в здании на Метростроевской 38 начинались в 8 утра, я пришел к Олегу Владимировичу с просьбой разрешить мне опаздывать на 5 минут. Дело в том, что моя электричка – в 6:35 из Монино – прибывала в Москву в 7:40 и, как ни старайся, к началу занятий я не успевал. О.В. мне отказал. «Дорогой мой», – сказал он, – «как я Вам могу разрешить регулярно опаздывать? Идет лекция. Лена Самойловна Лимарь или Федор Кузьмич Кочетков начали ее вовремя. И вдруг входит товарищ Палажченко. И так каждый день». Пришлось мне вставать в 5 утра и бежать на электричку в 5:52. И так каждый день. Может быть, это меня закалило.

Ужур

Это было давно, в 68-м году летом, в стройотряде. Мнение у меня по поводу стройотрядов и бессмысленности этой затеи было тогда вполне определенное (я вообще в те годы мыслил независимо, и даже иногда радикально, не то что некоторое время спустя, под влиянием «мидовского» и вообще человеку свойственного конформизма), но деньги были нужны и по разговорам в институте я понял, что шанс заработать есть.

Несколько человек, и я в том числе, поехали квартирьерами на неделю раньше основной группы, самолетом до Красноярска и дальше поездом. Не помню уже, сколько километров мы ехали по приличной дороге, а потом по плохой на «пазике», но приехали буквально в «чисто поле», посреди которого стояла коробка большого длинного строения, будущего свинарника, который предстояло достраивать. Вокруг ничего. Только вонь от могильника, куда свозили отходы с расположенного в нескольких километрах мясокомбината.

Адрес нам сказали: Красноярский край, г. Ужур, трест «Ужурцелинстрой».

Надо было поставить большие армейские палатки – человек на тридцать каждая, собрать кровати, обустроить сортиры и наладить связи со стройтрестом. Я мало что умел, хотя кое-чему научился за год до того в стройотряде в Казахстане. Слава богу, среди нас было двое толковых парней из строительного техникума, плотники, которые мне запомнились.

Коля был сухощав, немногословен и в работе быстр. Вася – полная противоположность. Плотный, говорливый, в меру матерщинник, обладал задатками вожака, с нами не церемонился, на Колю покрикивал:

– Николай Иваныч! Козлиная борода! Чё куришь, давай-ка сегодня сортир докончим.

Свинарник – одни стены. А внутри надо было устроить все «по технологии». Вася объяснял:

– Будем опалубку ставить, в нее бетон лить. Бетона до х** надо. Во всю длину с двух сторон заливать на полтора метра от окон, с уклоном. Свиньи беконные, чтобы набрать вес слоями – жир, мясо, жир, мясо, лежать будут на решетках – решетки в августе будем делать, это наше – а говно от них будет в каналы идти, потом в контейнеры и на поля. Заработать можно неплохо, как к бетонным делам приноровитесь.

Ну и началось. Начальство наше договаривалось насчет экскаватора, бетона, кирпича, все шло со скрипом, но все-таки как-то двигалось. Машины с бетоном, приезжавшие откуда-то, вроде бы из Ужура, мы встречали радостным гиканьем, потом с большим тщанием выравнивали бетон. Внутренности свинарника понемногу приходили в соответствие с грандиозным замыслом проектировщиков. Когда не было работы, а также по вечерам занимались кто чем. Марк Р. с французского отделения, потягиваясь, изрекал:

– Ну что ж так плохо... что ж так плохо!

Витя Р. (давно скончавшийся, да будет земля ему пухом) рассказывал об итальянской опере. Я читал Сэлинджера, которого до сих пор люблю. Бесконечные разговоры – отслужившие в армии делились своим нехитрым опытом, почему-то много рассказывая о генералах. Ну, и конечно, «девичья тема» – куда ж без нее.

Домой мы ехали чуть ли не в начале сентября, получив свои 500 рублей – меньше, чем, по слухам, зарабатывали гиганты стройотрядовского движения (особыми легендами были окружены заработки студентов физтеха), но для меня сумма была огромная.

Город Ужур мы так и не увидели.

Второй раз в жизни я услышал – а точнее увидел – это географическое название году примерно в 1990-м, когда на переговорах с американцами о стратегических вооружениях пришло время обмениваться данными о местоположении ракетных комплексов. Я тогда работал в МИДе и наш отдел был получателем этих данных от «ведомств». От нас они шли в Женеву и там передавались американцам в обмен на такие же данные (географическое название места расположения, широта-долгота, наименование типа, количество) об их «Минитменах» и прочих «пушках». Конечно, и мы и они все это друг о друге уже знали, «национальные технические средства контроля», т.е. разведывательные спутники и разная электроника, следили денно и нощно, но приближалось время подписания договора, и все это должно было быть занесено в текст, как полагалось еще с брежневских времен: мера укрепления взаимного доверия.

«Место расположения: Ужур. Географические координаты ... Ракеты, именуемые в СССР РС-20 и в США SS-18... Столько-то единиц». Как их только не «именовали», эти ракеты. По натовской классификации они звались Satan. Детище академика Янгеля и днепропетровского «Южмаша» имело огромный «забрасываемый вес», стреляло десятью боеголовками, и американцы все время предлагали нам от этих ракет отказаться как от «самых дестабилизирующих». (Кстати, Горбачев на это не пошел ни в Рейкьявике, ни потом, эти ракеты до сих пор на вооружении).

Не знаю, были они развернуты в 1968 году в этих краях или нет, скорее всего еще не были, но продовольственную базу для ракетчиков готовили, свинарники для беконных свиней строили, и не только их наверное, потому и мясокомбинат уже был где-то рядом, и даже вонючий скотомогильник, напоминавший о себе в зависимости от направления ветра. Вспомнилось все это через много лет.

А потом еще раз, в третий раз, совсем недавно.

Прочитал в газете: «В Ужурском ракетном соединении 62-й Краснознаменной дивизии, дислоцированной в Красноярском крае, обнаружено хищение бюджетных средств. Военные прокуроры установили, что полковник Юрий К., командовавший соединением, подписал акты выполненных работ, предусматривавших рекультивацию ликвидированных шахтных пусковых установок. Фактически же работы выполнены не были. Нанесенный ущерб Главная военная прокуратура оценила в 33 млн. рублей. <...> За последние месяцы это второе уголовное расследование против ужурских ракетчиков. <...> Минувшей зимой в ракетном соединении из-за холода в казармах заболели ОРЗ, ОРВИ, пневмонией более 600 призывников, рядовой Иван П. умер, рядовой Петр Б. получил тяжелые осложнения после болезни».

Честное слово – обидно, горько. И за державу, и за то, что происходит с людьми по каким-то законам нравственной деградации. Ужур я, конечно, не увижу до конца дней своих. В ракетных соединениях никогда не бывал и не буду (правда, на атомных полигонах – нашем и американском, в Неваде, – был, и запомнилось), а почему-то подумал: полковнику Юрию К. сейчас, наверное, лет 50, и когда я «лил бетон» под Ужуром, он, наверное, только что пошел в школу где-нибудь в Липецке или Тамбове, а может быть в Москве.

Правда, Лев Толстой верил в нравственное исцеление.

Похороны Гагарина

28 марта 1968 года мы что-то «отмечали» в инъязовском общежитии в Петроверигском переулке, выпили немного. Часов в семь я двинул домой, спешил на электричку. В окне на первом этаже здания ЦК ВЛКСМ на углу Маросейки увидел портрет Гагарина с черной лентой и понял, что произошло.

Что значил в 1961 году полет Гагарина для двенадцатилетнего мальчишки, к тому же из «авиационного городка» Монино, в двух шагах от Чкаловской и Циолковской, – до сих пор, думаю, нетрудно себе представить. К вечеру у меня поднялась температура, и ночью я не мог заснуть. Но к весне 68-го располневший, заседавший в президиумах Гагарин меня уже не интересовал, и я подозреваю, что он и себе самому уже не очень нравился.

В Монино разговоры о гибели Гагарина вспыхнули и утихли как-то быстро – конспирологические версии авиационное сообщество развивать не захотело. А через пару дней почти весь наш курс был мобилизован на его похороны. Место сбора – напротив здания МВД.

Было холодно и промозгло. Кучковались мы не учебными группами, а как-то случайно. Я шел рядом с Сашей В. и Юлей Ц., которые крутили в это время бурный роман и были настолько поглощены друг другом, что заводить с ними разговор я не стал. С оказавшимся рядом Мишей С. с испанского отделения мы перекинулись парой слов, вспомнив о прошлогодней «целине», а потом, стоя на площади во время траурного митинга, естественно, молчали.

Миша С. был испанец. Его отца шестнадцатилетним юношей вывезли из Испании в последние недели гражданской войны, потом он, как почти все его соотечественники, работал на заводе и женился на русской девушке. Испанская фамилия вместе с молчаливостью придавала Мише ореол некоторой загадочности. Это ему шло и усиливало интерес к нему девушек с соседних факультетов (на переводческом их почти не было).

Пошел мелкий снег, мы разбредались, и Миша предложил выпить пива: «Есть одно место у метро «Дзержинская», там довольно чисто». Пива мне не очень хотелось, но мы любили тогда поговорить-пообщаться, а предложение едва знакомого однокурсника тем более показалось мне интересным. У Миши была манера иногда на несколько секунд закрывать глаза. Молча слушал. А так – парень как парень. Разговаривать с ним было легко.

– А ты что после института делать собираешься? – спросил он.

– Я даже не знаю. Пока учиться нравится.

– Да, о вашей 205-й все говорят. Энтузиасты.

– Мы фанатики.

– А я, смешно сказать, учу родной язык, – сказал Миша С.

– Как по маслу, наверное?

– Я себя найти не могу. Наверное, после института в Испанию уеду.

Слова Миши меня не то чтобы ошарашили – но удивили.

– Там же... режим.

– Ну, у нас здесь тоже… в общем. Мне доверять все равно не будут. А если будут – ехать на Кубу работать, военка всякая – не хочется.

– А в Испании… «найдешь себя»?

Миша почувствовал цитату, посмотрел на меня внимательно.

– Ну, вот Браво уехал. Он ведь воевал. Сначала помучился, говорят, но сейчас все в порядке. А к нам, детям детей, – какие претензии?

Хосе Мария Браво был человеком тяжелой и странной судьбы. Летчик, воевал в Испании, в СССР окончил военно-воздушную академию, летал, потом «вылетел», преподавал испанский, а в 50-е годы был деканом переводческого факультета. О его отъезде в Испанию в 1960 году говорили разное, но предпочитали вообще не говорить.

– Миша, а интересная будет у тебя жизнь, – сказал я.

– Я думаю, у тебя будет интересная, – ответил Миша С.

– Тебе куда?

– Я по прямой в Сокольники поеду.

– Ну и я по прямой, на Ярославский вокзал.

На «Комсомольской» мы расстались, похлопав друг друга по плечу.

Потом мы с Мишей еще пару раз пили пиво, однажды – поздней осенью, у ларька на Зубовском бульваре, где буфетчица по имени, разумеется, Зина доливала в разливное пиво подогретое из чайника. О чем-то говорили. Миша больше не откровенничал.

Потом наши пути разошлись, так, в общем-то, и не сойдясь.